Ешь камеру, корми экран

Джеймс Уильямсон, «Большая ласточка», 1901. Кадр из фильма.

Великая беда человеческой жизни в том, что смотреть и есть — это две разные операции. —Симона Вейль, Формы скрытой любви к Богу, 1951 г.

1. Пожиратель и съеденный

«В некоторых аспектах, — писал Гастон Башляр в 1938 году, — реальность изначально представляет собой пищу». долгий переход от алхимии к химии. Он объяснил, что алхимики восемнадцатого века считали Бога величайшим алхимиком из всех. Говорят, что человеческий желудок был одним из величайших изобретений Бога, печью для Его земной химической лаборатории. Человеческая способность понимать и манипулировать отдельными химическими элементами всегда меркнет по сравнению с алхимией пищеварения, которая была разработана с небесной сложностью.2 В этой модели пищеварение приобретает обширные метафизические измерения, которые кажутся далекими от того, как мы могли бы себе представить пищеварение. сегодня. Но теории пищеварения являются фундаментальными представлениями о том, как человек понимает порог, на котором тело встречается с миром. Таким образом, любое понимание того, как организм переваривает пищу, всегда является в некотором роде метафизическим, продуктом моделей того, как тело в более широком смысле расположено в мире в рамках данной космологии.

Пищеварение имеет хорошо изученную историю в западной науке. На протяжении второй половины девятнадцатого века известный французский физиолог Клод Бернар стремился создать экспериментальную схему, которая бы объективно доказала, что происходит, когда один организм поедает другой. Он стремился отличиться от многих своих современников в области химии и физиологии, чьи механистические модели жизни сравнивали тела животных с машинами, получающими материю, которую они сжигали для производства энергии. Бернар изложил гораздо более динамичную модель материального строения тела, которая показала, что части не только обрабатывают входные данные, но и сами постоянно меняются. Организм не просто расщепляет поступающие вещества, он создает из них новые.

В продолжающемся картографировании социологом Ханной Ландекер истории современной концепции метаболизма, возникшей из индустриальной современности до наших дней, она показывает, насколько влиятельной была работа Бернарда не только для науки о питании и физиологии, но и для далеко идущих понятий автономии и свобода. По мнению Бернара, чтобы живой организм был «свободным», он должен был обладать механизмами, обеспечивающими большую степень свободы действий, чем, скажем, растение. Организмы явно требуют постоянного воздействия из окружающей среды, но работа Бернарда показала, что у животных есть высокоорганизованные внутренние процессы, которые регулируют эти поступления, превращая их в материал собственного тела. Это была внутренняя среда, концепция, благодаря которой Бернар, пожалуй, наиболее известен. Его идея о том, что животное обладает, по словам Ландекера, «способностью превращать окружающую среду в себя посредством питания», была воспринята Бернаром как само условие свободы животного.3

Изображение из коллекции Артура и Фрица Канов 1889–1932 гг., стр. 118.

Решающее значение для этой модели питания имеет осознаваемая уверенность в том, что, попав во внутреннюю среду, пища теряет свойства, которые определяли ее во внешней среде. Бернар отметил, что собака, поедающая, например, баранину, не накапливает бараний жир, а вырабатывает собственный жир, расщепляя жировые клетки баранины и превращая их в собачий жир. Превращение мира в себя в этой модели является основой, на которой поедающий организм увеличивает свою свободу передвижения по миру. Ландекер называет эту идею логикой «еда и съеденного», когда животные превращают тех, кто находится ниже них в пищевой цепи, в себя в биологически предопределенной иерархии. Эта логика тотального преобразования была настолько центральной в понимании бытия в индустриальной и постиндустриальной современности, как научной, так и метафизической, что ее происхождение и последствия практически не подвергаются сомнению. То, что эта логика была исторической конструкцией, стало очевидным только тогда, когда ей противопоставили эмпирические данные, достаточно сильные, чтобы дестабилизировать ее.